Только что успев сесть, Леблан взглянул на пустые постели.
— Как чувствует себя бедная раненая девочка? — спросил он.
— Плохо, — с грустной признательной улыбкой ответил Жондретт, — очень плохо. Старшая сестра повела ее в больницу, чтобы ей сделали перевязку. Вы их увидите, они вернутся с минуты на минуту.
— А Фабанту, как кажется, лучше? — продолжал господин Леблан, взглянув на странный костюм его жены.
Она стояла в угрожающей, почти боевой позе между ним и дверью, как бы охраняя выход.
— Нет, ей хуже, она чуть не умирает, — ответил Жондретт, — но дело в том, сударь, что она необыкновенно вынослива. Это не женщина, а бык.
Жена, тронутая таким комплиментом, воскликнула, жеманясь, как польщенное чудовище:
— Ты всегда слишком добр ко мне, Жондретт!
— Жондретт, — повторил Леблан. — Но ведь ваша фамилия, кажется, Фабанту?
— Фабанту, он же Жондретт, — поспешил вмешаться муж: — Это мое театральное прозвище.
И, незаметно для Леблана, пожав плечами по адресу жены, он продолжал напыщенным и вкрадчивым тоном:
— Да, мы всегда жили дружно: эта бедняжка и я! С чем бы мы остались, если б у нас не было и этого? Мы так несчастны, почтенный благодетель! У нас есть руки, но нет работы! Есть желание трудиться, но нет занятия! Не знаю, как устраивает это правительство — я не якобинец, сударь, я ничего не имею против правительства, — но даю вам честное слово, что, будь я на месте министров, дело пошло б иначе. Да, вот вам пример. Я хотел выучить дочерей картонажному ремеслу. Как ремеслу? — скажете вы. Да, ремеслу, простому ремеслу, чтобы добывать кусок хлеба! Какое падение, сударь! Какое унижение после того, чем мы были прежде! Увы! У нас не осталось ничего от нашего богатства, ничего, кроме картины, которой я очень дорожу. Но делать нечего, придется расстаться с ней, потому что нужно жить! Да, нужно жить!
В то время как Жондретт говорил, беспорядочно перескакивая с предмета на предмет, причем лицо его сохраняло свое обычное умное и проницательное выражение, Мариус поднял глаза и увидел в глубине комнаты какого-то мужчину, которого раньше не было здесь. Он вошел так тихо, что не слышно было, как отворилась дверь. На нем была старая вязаная фиолетовая фуфайка, обтрепанная, испачканная и разорванная по всем швам, широкие плисовые панталоны и носки. Он был без рубашки и без галстука, голые руки его были покрыты татуировкой, лицо вымазано чем-то черным. Он молча уселся на ближнюю кровать и скрестил руки. Так как он поместился позади жены Жондретта, то его было трудно рассмотреть.
По какому-то магнетическому инстинкту, предупреждающему зрение, господин Леблан взглянул на незнакомца почти в одно время с Мариусом. Он не мог удержаться от легкого жеста удивления, не ускользнувшего от Жондретта.
— А, понимаю! Вы смотрите на свой редингот? — воскликнул Жондретт, с самодовольным видом застегивая пуговицы. — Он как раз по мне! Клянусь честью, он как раз по мне!
— Что это за человек? — спросил Леблан.
— Это?.. — сказал Жондретт. — Это сосед. Не обращайте на него внимания.
У соседа был очень странный вид. Впрочем, в предместье Сен-Марсо много химических заводов, а у рабочих этих заводов часто перепачканы лица. И вся фигура Леблана дышала самым искренним, не знающим страха доверием.
— Извините, — сказал он, — вы что-то говорили мне, Фабанту?
— Я вам говорил, дорогой покровитель, — отвечал Жондретт, облокотившись на стол и устремив на Леблана пристальный, нежный взгляд, похожий на взгляд боа, — я говорил вам, что у меня есть картина на продажу.
Легкий шум послышался около двери: другой человек вошел и сел на кровать, позади жены Жондретта. У него, как у первого, были голые руки и перепачканное в чернилах или саже лицо.
Хотя этот новый посетитель буквально проскользнул в комнату, господин Леблан все-таки заметил его.
— Не обращайте внимания, — сказал Жондретт, — это здешние жильцы. Так я говорил, что у меня есть драгоценная картина. Не хотите ли взглянуть, сударь?
Он встал, подошел к стоявшей около стены раме, о которой мы уже упоминали, перевернул ее и опять приставил к стене. Это было действительно что-то вроде картины. Бледный свет свечи падал на нее, но Мариус почти ничего не мог рассмотреть, так как Жондретт заслонил ему картину. Он только заметил, что это была самая грубая пачкотня, а какая-то фигура на первом плане по бросающейся в глаза яркости красок напоминала рисунки на ширмах или раскрашенные холсты ярмарочных балаганов.
— Что это такое? — спросил господин Леблан.
— Это работа мастера, очень ценная картина, мой благодетель! — воскликнул Жондретт. — Я дорожу ею, как своими дочерьми, — с ней связано столько воспоминаний! Но я уже говорил вам и не стану отпираться от своих слов: я так беден, что вынужден расстаться с ней.
Может быть случайно, а может быть, начиная беспокоиться, господин Леблан, рассматривая картину, поглядел в глубину комнаты. Там было теперь уже четыре человека; трое сидели на постели, а один стоял около двери; у всех были голые руки и перепачканные черным лица. Один из сидевших на постели прислонился к стене и закрыл глаза: он, казалось, спал. Это был старик, и его седые волосы, спускавшиеся на черное лицо, производили ужасное впечатление. Два других казались молодыми; один был бородатый, другой — лохматый. Башмаков не было ни на одном, а иные были даже без носков, с босыми ногами.
Жондретт заметил, что Леблан смотрит на них.
— Это приятели, соседи, — сказал он. — Они перепачканы в саже, потому что дело их такое. Они печники. Не обращайте на них внимания, благодетель, лучше купите у меня картину. Имейте сострадание к моей бедности. Я не запрошу за нее слишком дорого. Во сколько вы ее цените?
— Но ведь это, — сказал Леблан, смотря Жондретту прямо в глаза, как человек, начинающий остерегаться, — ведь это что-то вроде кабацкой вывески — она стоит франка три.
— С вами ваш бумажник? — кротко спросил Жондретт. — Я готов уступить вам картину за тысячу экю.
Леблан встал, прислонился к стене и оглядел комнату. Влево от него, у окна стоял Жондретт, вправо около двери помещались его жена и четверо приятелей. Эти четыре человека не сдвинулись с места и как будто даже ничего не видели. Жондретт снова принялся говорить жалобным голосом, с таким блуждающим взглядом и таким плаксивым голосом, что Леблан мог бы принять его просто за человека, обезумевшего от нищеты.
— Если вы не купите у меня картины, дражайший благодетель, — продолжал Жондретт, — я останусь совсем без средств, и мне придется броситься в реку. Как подумаешь, что я хотел выучить своих дочерей картонажному ремеслу, хотел, чтобы они делали хорошенькие коробки и бонбоньерки. И что же? Оказалось, что для этого нужен стол с приделанной к нему доской, чтобы не могли упасть стекла, нужна особая печь, горшок с тремя отделениями для трех сортов клея, смотря по тому, что склеиваешь — дерево, бумагу или материю, нужен нож, чтобы резать картон, форма для прилаживания, молоток для гвоздиков, кисточки и черт знает что еще! И все это для того, чтобы добыть четыре су в день! А работать приходится четырнадцать часов! И каждая коробка тринадцать раз попадает в руки работницы! И нужно мочить бумагу! И чтобы нигде не было ни пятнышка! И чтобы клей был всегда теплый! И черт и дьявол! Слышите? Четыре су в день! Как же тут жить?
Во время этого монолога Жондретт не смотрел на Леблана, который, со своей стороны, наблюдал за ним. Глаза Леблана были устремлены на Жондретта, глаза Жондретта — на дверь. Мариус с напряженным вниманием следил то за одним, то за другим. Леблан, казалось, спрашивал себя: "Идиот это, что ли?" А Жондретт раза два или три повторил на разные лады протяжным, жалобным голосом: "Мне остается только одно — броситься в реку! Как-то на днях я уже сошел с трех ступенек около Аустерлицкого моста". Вдруг грозное пламя блеснуло в его тусклых глазах. Этот низенький человек выпрямился и стал страшен. Он пододвинулся к господину Леблану и крикнул громовым голосом:
— Не в этом дело! Узнаете ли вы меня?
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь